Его дед, Абрам Лавут, начиная с 1872 года, служил раввином в уездном городе Александровске – будущем Запорожье. Его отец, купец первой гильдии Илья Лавут, имел в городе за днепровскими  порогами типографию и книжный магазин, выпустивший в начале двадцатого века серию почтовых открыток с видами Александровска. Они, кстати, известны всем интересующимся историей запорожского края. Его сын, диссидент Александр Лавут, входил в состав Инициативной группы по защите прав человека в СССР. «Он защищал несправедливо преследуемых», — говорил о нем известный общественный деятель, лауреат Нобелевской премии мира академик Андрей Сахаров. Ну, а сам он  удостоился чести открыть шестнадцатую главу поэмы Владимира Маяковского «Хорошо», которую в прошлые годы часто читали на различных поэтических вечерах. Она начинается так: «Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут…» В этой главе, написанной словами, похожими на удары молота по наковальне, в связи с чем их легко декламировать, спускаясь по ним, как по лестнице, идет речь об эвакуации армии барона Петра Врангеля из Севастополя в ноябре 1920 года, чему был свидетелем родившийся в 1898 году в городе Александровске, внук раввина Павел Лавут [к моменту завершения работы над поэмой, правда, город уже назывался Запорожьем]. Павел Ильич потом и рассказал об увиденном в Севастополе Владимиру Маяковскому. И тот не только вставил в поэму барона – «хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя на́ ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске», но и предложил рассказчику тоже поучаствовать в ней.

— Вы не будете возражать против того, что я вставил вас в поэму? – вспоминал в своей книге воспоминаний разговор с поэтом  Павел Ильич.

— Каким образом я попал туда?

— Помните ваш рассказ о бегстве Врангеля? Не зря я вас тогда мучил. Начало главы такое: «Мне рассказывал грустный еврей Павел Ильич Лавут…»

Я перебил его:

— Почему «грустный»? Ну, еврей — пожалуйста. Но я возражаю против «грустного».

Меня поддержали присутствовавшие при этом разговоре супруги Брик [хозяйка одного из самых известных в двадцатом веке литературно-художественных салонов Лиля Брик и ее муж Осип жили, как известно, с Маяковским одной семьей]. Маяковский начал тут же подбирать другое прилагательное. В окончательном варианте значится «тихий».

И далее «тихий еврей» уточнил, что «в дорожной обстановке я иногда рассказывал Владимиру Владимировичу о своих «молодых» годах, которые прошли на драматической сцене и однажды вспомнил, как отвозил своего друга Володю Самодурова, заболевшего сыпняком, из Александровска в Крым. И там я застрял, устроился в театре. Описывая жизнь при белых, я старался не упустить ни одной подробности, отвечая на многочисленные вопросы Владимира Владимировича. Когда же речь зашла непосредственно о бегстве белых, в его руке появилась записная книжка. Однако и тогда эта деталь не объяснила мне истинных целей поэта. А в итоге — большая глава поэмы вобрала мой рассказ. Впоследствии, читая эту главу, поэт рассказывал слушателям ее происхождение:

— Этот рассказ моего знакомого проверялся мной несколько раз — на случай ошибок или увлечений рассказчика — и моих тоже. В проверенном виде он положен в основу главы. Я считаю такой метод правильным. Я беру конкретное лицо и нарочно упоминаю фамилию и даже имя и отчество. Как я объясняю, почему «тихий»? Во-первых, чтобы было доверие к автору: автор знает, о ком говорит. Сперва я написал «грустный», но товарищи отговорили: «Он не грустный». Пробовал и «знакомый». Но это ни к чему не обязывает, знакомых много, и разных. «Тихий» — не значит, что он разговаривает шепотом. Но по сравнению со мной, скажем, он тихий.

По рядам прокатывался смех. И Маяковский добавлял:

— Вот он сидит в зале — посмотрите и убедитесь! — показывал на меня (так бывало не раз).

При этих словах я обычно вылетал из зала, переходя дослушивать за кулисы, а потом предъявлял «претензию».

*

Переросшее в сотрудничество знакомство Павла Лавута с Владимиром Маяковским состоялось в Одессе в 1926 году. Вот, как рассказывал об этом сам Павел Ильич: «Первый вечер Маяковского в Одессе — в летнем театре сада имени Луначарского. Поэт рассказывал о поездке в Америку, читал стихи. Я был на этом вечере. Впечатление — огромное. И я решил во что бы то ни стало встретиться с ним, ближе познакомиться. Заодно возникла мысль предложить свою помощь в организации его выступлений. Тем паче, до меня дошел слух, что он едет в Крым, куда – к родственникам, собирался ехать и я. Я был уверен: его вечера можно организовать лучше.

…Дворец моряка. Народ собирался туго. Высокий, широкоплечий человек с внушительной палкой в руках шагал по пустой сцене. Он нервничал. В углу рта — папироса. Не докурив одну, он прикуривал от старой новую, не найдя урны, бросал окурки в угол и тушил ногой.   Он был один. Я воспользовался этим:

— Здесь, в Одессе, ходят слухи, что вы едете в Крым?

— И представьте себе: слухи ― правильные.

— Вы не собираетесь выступать там?

— Кому охота со мной возиться, когда даже в Одессе я не собрал публики?

Я был убежден, что неполный зал — следствие прежде всего нечеткой организации. Об этом я и сказал Владимиру Владимировичу:

— Уверен, что на курортах интерес к вашим выступлениям будет большой. Я бы попробовал, если вы не возражаете, взяться за это дело, тем более что еду сейчас в Севастополь.

— Попробуем! Приходите ко мне завтра ровно в час. Не опаздывайте.

В несколько минут мы обо всем договорились».

До последних дней Маяковского внук александровского раввина оставался концертным администратором поэта, отвечая за организацию всех его выступлений. В том числе и в городе Запорожье в конце февраля 1928 года, которое состоялось в народном доме. Конечно же, об этой поездке в родной город Павел Ильич оставил запись в своих воспоминаниях: «Выступая в Днепропетровске, Владимир Владимирович переутомился. А ведь завтра Запорожье.

— Авось пройдет. Обидно срывать. Хочется и Днепрострой посмотреть.

Короткий переезд в Запорожье оказался тяжелым: холодный вагон, пересадка. Времени у нас в обрез. С вокзала — прямо выступать. По дороге Маяковский вспоминал:

— Здесь где-то, в Запорожской Сечи, проживал мой дед.

Я —  дедом казак,  другим —  сечевик…

На кляче плетемся в народный дом. Справа — небольшой дом, на который я указал попутчику:

— В этом доме, в году девятнадцатом, проживал Дыбенко, тот самый знаменитый, и знаменитая Коллонтай!

— Откуда у вас такие подробные сведения?

— Во-первых, об этом знал весь город, а во-вторых, я к этому дому имею непосредственное отношение. Мне он ближе, чем другим.

— А именно?

— Очень просто — я в нем родился, шестым ребенком в семье.

— Так этот дом вдвойне исторический. Вы помните что-либо из детства?

— Почти ничего, если не считать мелкого происшествия. Мне еще не было полных шести лет, когда я умудрился свалиться с яблони и, что примечательно, не стал калекой. Это событие определяет мой характер: не будь нахалом. Не лезь, коль не умеешь.

По окончании вечера Маяковского пригласили осмотреть Днепрострой.

— Сам мечтал об этом, но сейчас не выйдет. Плоховато себя чувствую. Высокая температура. Придется отложить до следующего раза: приеду к вам специально или загляну по пути в Крым.

И хотя Маяковскому не довелось побывать на Днепрострое, дух гигантской стройки пронизал своеобразные строки, написанные еще в 1926 году: «Где горилкой, удалью И кровью Запорожская бурлила Сечь, проводов уздой смирив Днепровье, Днепр  заставят на турбины течь».

Мне же остается добавить, что в городе Запорожье именем Маяковского названы площадь в центре города – с фонтаном Жизни, и убегающий от нее к Днепру проспект, который фактически является бульваром.

[Фото из открытых Интернет-источников]

На снимках:

Павел Лавут и Владимир Маяковский

Павел Ильич с супругой Евгенией Наумовной и сыном Александром, Москва, 1949

Книга воспоминаний Павла Лавута

Запорожье: дом с колоннами в самом начале проспекта Маяковского – через дорогу от площади Маяковского, 1959

Александровск: народный дом, в котором Павел Лавут организовал выступление Владимира Маяковского

Александровск: вид части города [открытка из коллекции книжного магазина Ильи Лавута]