Великая Отечественная война — уже давно история. После ее окончания выросло несколько поколений, которые не слышали орудийных залпов и звуков бомбежки. Но война не стерлась из людской памяти, особенно, из памяти тех, кто в те страшные годы был ребенком. В то время трудно было всем — и старым, и малым, и солдатам, и их близким, но детские воспоминания всегда трогают особенно.
Михаилу Кирилловичу Ковальчуку в 1941-ом было 9 лет:
«Иногда к нам в дом приходили полицаи…»
— В то время мы жили в селе Глубочок, Винницкой области, на реке Южный Буг. В селе была мельница, четырехэтажная, еще в начале двадцатого века построенная. Селяне туда зерно возили и мололи его на муку. И в годы оккупации немцы постоянно на этой мельнице дежурили. А вот по ночам, мне запомнилось, не было ни одного немца, и, воспользовавшись этим, ночью иногда приезжали из леса партизаны, брали муку и снова возвращались в лес.
Иногда к нам в дом приходили полицаи, наши, сельские, которые знали мою мать, и искали моего отца, спрашивали ее и особенно нас, детей: «Не приходив тато?» Мы отвечали: «Ні, ми не бачили». Отец вернулся только в 45-м году…
Еще один эпизод был, который мне больше всего запомнился. Мне тогда 11 лет было. Строили деревянный мост через реку, с левого берега на правый, в самом узком месте реки, чтобы танки могли пройти. Когда пошла техника, впереди шел человек, который показывал направление. Сначала прошли танкетки, легкие машины, все благополучно было. А потом, когда пошли тяжелые танки Т-34, перед самым правым берегом вдруг сваи стали уходить в грунт, танк перевернулся на бок и упал в воду. Того солдата, что впереди дорогу показывал, удалось спасти, а того, что в танке находился, так и не смогли достать. То ли крышку люка заело, мне трудно сказать, что там было. Ныряли за ним в воду несколько раз, но все бесполезно. А мы, дети, помню, сбежались и смотрели на все это. На второй день приехали тягачи и вытаскивали тот утонувший танк из реки. Так у меня все это в памяти отложилось. Был апрель, 1944 года…
Зое Алексеевне Игошевой в 1941 году было 5 лет:
«А я стою, двинуться не могу, смотрю на них и рыдаю»
— Больше всего запомнился День Победы. Я в детдоме росла, на Урале. Нас всегда кормили одинаково: крошечный кусочек хлеба и щи из мороженной капусты. А 9 мая нам всем дали пшенную кашу! Я помню, сижу и смотрю на нее, не знаю, как ее есть. Меня спрашивают: «Ты почему не ешь?» А я говорю: «А что это такое, как его едят?»
Еще запомнилось, как нас с братом в санаторий в Каширино отправили, и врач, как увидела нас, сказала: «Вы с Вовкой самые страшные дистрофики», хотя там были дети из блокадного Ленинграда.
Я вообще была очень заводным ребенком, танцевала, в концертах принимала участие. Нас тогда всех наголо брили, вшей боялись. И вот, в 47-м году на концерте в честь Дня Победы, я с бритой головой, погоны мне прицепили, «командовала парадом», изображала фронтовичку. И морской танец танцевала с присядочкой так лихо, что один чиновник из районо, который был на концерте, подскочил ко мне и спрашивает: «Мальчик, откуда ты такой хороший?» А воспитательница наша подошла и говорит: «Это не мальчик, это девочка…»
Но самое страшное воспоминание — то, что я увидела после войны. Это было в городе Кунгур, Пермского края. В то время все здания: техникумы, училища были заполнены ранеными. Помню, иду на рынок и вижу, как солдаты, покалеченные войной (у одного — половины лица нет, у другого — плечо оторвано), сидят раздетые в сорокаградусный мороз на фуфайках и песни орут, чтобы им кто-нибудь что-нибудь дал. А я стою, двинуться не могу, смотрю на них и рыдаю. Какая-то женщина подбежала и оттащила меня оттуда. Но я на всю жизнь это запомнила. Мне сейчас — 75 лет, а я до сих пор не могу этого забыть….
Галине Михайловне Киселевой в 1941 году было 9 лет:
«Чем старше я становлюсь, тем отчетливее у меня стоит перед глазами тот автоматчик…»
— Больше всего мне запомнился первый и последний день войны. Годы оккупации, конечно, тоже помню. Мы везде бегали, все видели, дети есть дети. Видели, как людей в Германию угоняли…
В тот день, когда немцы захватили город, нашу семью поставили под дула автоматов. Сосед-предатель привел немцев в наш дом, они искали моего дядю, который был летчиком-истребителем, коммунистом. За ним ночью прилетел самолет. Немцы требовали сказать, где он. Бабушка на коленях перед ними стояла, умоляла: «Дети ни при чем!» А немцы автоматными очередями прошили чердак и сарай. Помню эти автоматы перед самым лицом, эти очереди. Бабушка потом рассказывала, что она Богу молилась все это время, и он нас всех спас. Был 41 год, мне было 10 лет. Это детское воспоминание очень яркое, и чем старше я становлюсь, тем отчетливее у меня стоит перед глазами тот автоматчик…
В ту ночь, когда освобождали город, мы прятались в подвале. Папиного брата расстреляли, а мужа папиной сестры забили до смерти прямо у нее на глазах. До полуночи, мы слышали из подвала, как все горело, взрывалось, раздавались крики. А где-то перед рассветом услышали: «Выходите, наши пришли!» Люди стали выходить, но несмело, не могли никак поверить, что все закончилось. В парке Шмидта (тогда он назывался парком Пушкина) стояла трибуна, и люди сразу стали там собираться, и смеялись, и плакали. Плакали, потому что многие потеряли близких. Все Лиски, вся Слободка были усыпаны трупами, в каждом дворе был труп… Но люди все равно радовались освобождению…
Валентине Федоровне Рудневой в 1941-ом было 5 лет:
«Дети ходили, рылись в пепелище, искали что-нибудь, что можно было продать»
— Мой отец был работником НКВД и входил в комиссию по эвакуации города, а свою семью эвакуировать не успел…, уже в восемь часов вечера приехал, сказал маме: «Собирай вещи!», и нас с сестрой и маму отвезли в село Приморского района, к родственникам, где мы и прожили до 43 года, мама там в колхозе работала…
Когда Бердянск в 43-м освободили, мы вернулись и не узнали город: все разрушено, от домов одни сгоревшие развалины остались, мы их называли «горелки». Дети ходили, рылись там, в пепелище, искали что-нибудь, что можно было продать, посуду всякую, однажды нашли радио. Особенно ценились «ролики», к которым крепились провода, их всегда можно было продать и купить что-то поесть. С едой было сложно, хлеб по карточкам получали. Огромным спасением была рыба: бычки, тюлька, наши мамы ее и жарили, и варили, и в супы бросали.
Помню, в школу меня в 43-м не взяли, только в 44-м я пошла в школу вместе с другими детьми-переростками, которые из-за войны не смогли вовремя пойти в первый класс. Всего было пять первых классов, в каждом по 45-50 человек. Одевать было нечего, так наша мама шила нам с сестрой платья из мешковины. Брала обычный мешок, красила мешковину в луковой шелухе и шила из него платья, фартушки…
А отец наш пропал без вести в 43-ем, но мы еще долго ходили с мамой на вокзал, встречали поезда с солдатами, все надеялись… До 49-го года ходили отца встречать, но так и не встретили…
Поэтому для меня 9 Мая — это всегда не только радость, но и слезы. Я всегда собираю всех родственников в этот день, поминаю отца и всех, кого забрала война…
Подготовила Ирина АННИНСКАЯ
Комментарии:
нет комментариев