Независимо от рода занятий, Александра Калинкина отличает особенное, внимательное и вдумчивое отношение к делу и к людям, работающим вместе с ним. Это вполне могут подтвердить и те, кто был под его началом в теперь уже далеком 1988 году на ликвидации Чернобыльской катастрофы, и коллеги в нынешней «мирной жизни».
— Александр Алексеевич, перед Вами открывались перспективы в спорте. Почему Ваша нынешняя специальность не связана со спортом?
— Поскольку занимался фехтованием, однажды пригласили в Киев, в школу-интернат спортивного профиля, в тот, что на Лесном массиве. Проучились мы там с братом три года. Были в составе сборной Украины, поездили по всем братским еще в то время республикам. Но когда вопрос встал о выборе профессии, выбрал себе строительную специальность и не пошел в Институт физкультуры.
Досье «Делового»
Калинкин Александр Алексеевич родился 9 мая 1964 года в Североморске Мурманской области в семье военнослужащего. Детство прошло в Евпатории, школу закончил в Киеве, закончил Строительный институт в Днепропетровске по специальности «Теплогазоснабжение и вентиляция». Мастер спорта по фехтованию. Участник ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС в 1988г. Депутат Городского совета с 2002 по 2006 гг. Работал в Литве на строительстве Игналинской атомной электростанции. В Бердянске занимал должность начальника управления коммунального хозяйства. Сейчас — директор коммунального предприятия «Горспецэксплуатация».
— Вы не оставили фехтование насовсем?
— Мы и сейчас, «старики-разбойники», продолжаем фехтовать, но больше для себя, для здоровья. Это - отличная физическая нагрузка. В Украине осталось всего несколько серьезных школ фехтования, но только в крупных городах. Украинские спортсмены приносят серьезные результаты на международных аренах.
— Вместе с другими бердянцами Вы были среди ликвидаторов Чернобыльской катастрофы. Приехали в Чернобыль не по «горячим следам», а спустя два года после несчастья...
— Несмотря на то, что уже многое было сделано до нас, в том числе, и людьми из нашего управления, нам было, чем заняться. Основной работой, которую пришлось мне выполнять, это - изоляция помещений, которые подверглись действию радиоактивных остатков. Закрывали оконные и дверные проемы, работали и в машинном зале, где на тот период все равно оставалось множество радиоактивных отходов. Мы делали новые мостики для роботов, которые собирали радиоактивные отходы, укрепляли строительные конструкции. Когда ликвидаторы тушили пожар, все заливали жидким бетоном, все это плавилось и текло, огромные языки бетона, застывшие в коридорах, представляли фантастическое зрелище. Многие строительные конструкции были в аварийном состоянии. Чтобы конструкция под саркофагом полностью не разрушилась, нам приходилось под этим же саркофагом укреплять конструкции. Работали, например, в зале деаэрационных этажерок — это автономные баки, в которых выделяется воздух из воды. На атомных станциях такое помещение считается второй категории опасности, и его посещение ограничено по времени. Колонны там наклонились, и мы укрепляли их, чтобы они просто не завалили машинный зал. В зале главных циркуляционных насосов, в который при нормальной штатной ситуации допуск происходит в спецодежде, приблизительно по 10-20 минут, — там полностью полопались фермы, несущие кровлю, пришлось укреплять и их. Многие помещения были подвержены радиоактивному заражению. Чтобы перейти из одного помещения в другое, мы монтировали металлические коридоры, обкладывали их свинцом, чтобы следующий персонал беспрепятственно проходил без особых последствий для здоровья. Наш рабочий день был около восьми часов, а бывало, что и 30 секунд в сутки — настолько радиоактивно загрязненные встречались помещения.
— Каким образом спасали «ликвидаторов»?
— Каждый выполнял свою работу. А 30 секунд — довольно точно подсчитанная норма времени, за которую человек мог выполнить работу и получить дозу радиации с обратимыми последствиями. Прежде, чем мы выходили на работы, я, как прораб, обращался к дозиметристам с просьбой проверить то место, где мы будем работать. Они составляли так называемую картограмму помещений, где было расписано, где сколько радиации, и в зависимости от результата каждый конкретный человек получал свою задачу — сколько времени он может работать в указанном на схеме месте, не удаляясь больше никуда. Каждый ходил с дозиметром-накопителем, который проверялся и сдавался раз в месяц, ежедневно отслеживалась доза облучения. Я лично снимал со своего персонала данные, потому, что было много разговоров, что записывают и учитывают далеко не всё, скрывают данные, но в конечном итоге так и получилось - данные оказались скрыты. Но с дозиметров моих подчиненных я сам снимал показания и записывал в журнал. А насчет того, что где-то данные занижались — когда я поехал в Чернобыль, из личных вещей себе оставил часы и портмоне, все остальное выдали казенное и раз в неделю полностью меняли. На выезде со станции была масса дозиметров, ограничений, что можно, что нельзя выносить из зоны заражения. Сильнее всего у меня фонило портмоне. Как я его ни драил дезрастворами, пришлось расстаться, не смотря на то, что это был подарок любимой жены.
— Сколько времени Вы пробыли в Чернобыле?
— Почти всю весну. Поразило, что практически за весь период работы не встретилось никакой живности, даже птиц, хотя вокруг были леса. Даже воробьи стали редкостью. В Чернобыле и в округе обитало много аистов, но мы застали только пустые гнезда. Пустое гнездо аиста — один из печальных символов Чернобыля. Создавлаось такое впечатление, что это - мертвое место. Как же мы обрадовались, когда, однажды возвращаясь со смены поздно вечером, мы увидели выскочившего на дорогу зайца!
На каждого человека, работавшего в Чернобыле, заводилось дело с указанием, сколько он получил облучения. Это - обычный учет, для того, чтобы просчитать, какой ущерб здоровью он получил, вследствие какой дозы облучения, как с таким ущербом можно жить дальше. Несомненно, это важно и для науки. Сейчас, когда «чернобыльцы» отстаивают свои права, вопрос состоит не в том, что люди хотят каких-то сверхльгот, а в том, что многие из них — инвалиды. Я знаю многих «чернобыльцев», которые вынуждены ездить на лечение в другие города. Я тоже 1-2 раза в год лежу в больнице. На это тратится примерно полторы тысячи гривен. Прием медикаментов почти ежедневный, которые тоже нам бесплатно не выдают, хотя первоначально и это рассматривалось как льгота. Суть не в том, что людям нужны льготы — просто дайте нормальные пенсии, чтобы люди, потерявшие здоровье, могли содержать свои семьи и лечиться. Ликвидировать аварию ехали в основном здоровые мужчины. Они и сейчас, имея инвалидность, остаются в трудоспособном возрасте, имеют семьи, которые нужно кормить. Поэтому и вызывает возмущение такое отношение государства к людям, которые в свое время выполняли свой профессиональный долг в ущерб собственному здоровью. Когда наши руководители говорят о пенсиях в 30-40 тысяч гривен, я не знаю, откуда берутся эти цифры. Максимальные пенсии ликвидаторов составляют около семи тысяч.
— Удалось ли Вам реализовать свои специальные знания после Чернобыля?
— Да, учитывая, что моя специальность «Теплогазоснабжение и вентиляция», получилось вполне логично, что однажды я пришел работать в Теплосеть. Какой-то период времени было крайне тяжело. Много котельных, много насосного оборудования, и ремонтный цех не успевал точить валы для насосов. Валы всё время ломались, и проблема была в том, что практически никто из работников теплосети не умел центровать насосы. Дошло до того, что в ремонтный цех купили токарные станки, чтобы эти валы точить. Я научил людей центровать насосы, и, насколько я знаю, уже долгое время новых не точат давно. Всегда приходилось много работать с персоналом — специалистов этого профиля в городе практически не было. Бывало, моя жена готовила термосы с горячим чаем, и я возил рабочим. Это был серьезный период моей жизни, большая школа, в которой были и достижения, и ошибки, что-то я теперь сделал бы совсем по-другому. Но я всегда старался поступать так, чтобы потом не было стыдно.
Екатерина ВЬЮНКОВА
Комментарии:
нет комментариев