1917 год. Год исторический. Бушует революция. Помню как сегодня: была организована сходка у министерской школы летом, на сходке выступил наш шульговский – студент в красивой форме, сын кулака по фамилии Вылко Феодосий Корнеевич, а учился он в Киеве. Он выступил за платформу «Самостійної України» и распространил тут же листовки, других же выступающих не было. Народ к этому относился безразлично.
Этот Вылко больше нигде, особенно в Шульговке, не появлялся, наверно погиб на поле брани с Петлюрой и Скоропадским. Я же, несмотря что побывал кое-где, к политическим течениям не примыкал, попросту в них не разбирался. Брожение в армии среди солдат с каждым днем усиливалось. Стали возвращаться солдаты, так называемые «самомобилизующие». Появились толпы безработных. Среди них оказался и я. Деваться было некуда. Многие опять стали примерять шинели. На вокзале в Екатеринославе я встретился с земляком, молодым солдатом по фамилии Перетятько, а по уличному Кызенко. Он болтался без дела и выискивал, где бы устроиться и в то же время мне сообщил, что идет запись в Красную Гвардию, и он начал и меня подговаривать вступить в отряд.
Через некоторое время, перебиваясь случайными заработками, я окончательно решил записаться со своим земляком в так названный «Первый советский батальон». Нас обучили как строевой, так и тактическим приемам стрельбы, водили в столовую, кормили хорошо, обмундированы были посредственно. Командир был, как сегодня помню, по фамилии Еремин. Шел организационный период. Но вдруг ни с того ни с сего под Екатеринославом оказался враг советской власти – немцы.
В городе наступила паника. Наш батальон, который еще был в зародыше, распался. Мы под покровом ночи с земляком ушли в Новомосковск (25 км). Немного по вокзалам поспали, а утром взяли курс на Петриковку (это 60 км идти пешком или ехать на подводе, но где ее взять). Был первый весенний месяц, конец марта или начало апреля. Мы с винтовками (их не бросаем). Жаль расставаться с оружием, но было решено их где-то оставить.
Опасность нам абсолютно не угрожает. Гетманщина в разгаре, крупные кулаки и помещики начали хозяйничать. Гетманщина задумала мобилизацию, но из этого ничего не получалось, дальше Петриковских садов не доезжали, все разбегались по садкам. Если бы эта Гетманщина властвовала без немцев, то еще куда ни шло, а с немцами это настолько всем не нравилось, что в любое время можно было ожидать взрыва. Были и такие, которые поступали служить в гайдамаки, их прельщала гайдамацкая форма: синие жупаны из сукна, шапки, башлыки. Я же наученный горьким опытом 1-го советского батальона сидел дома.
1920 год. Я еще не достиг настоящего призывного возраста, но стали подбирать и моих годков. Идет гражданская война. Повсеместно проявляется неповиновение, дезертирство. Первый раз меня арестовывают в Верхнеднепровске. Там уже было, таких как я, человек до сотни, и в этот же день в обеднюю пору нас, колонну, пешим ходом отправляют на Верхнеднепровск. Там нас посадили на поезд в товарные вагоны, и мы прибыли в Екатеринослав. Вместо казарм и формирования нас посадили в загородку, огороженную колючей проволокой под открытым небом, охрана – по всем тюремным правилам, а кушать дают в несколько раз хуже, чем тюремный паек. Вот здесь-то мы уже поняли, что пахнет керосином. На второй день нас группами сопровождают под усиленной охраной в одно из помещений и поодиночке заводят в комнату, где сидит один человек в военной форме и зачитывает короткий, но содержательный приговор: «Именем революционного трибунала за дезертирство и уклонение от военной службы в Красной Армии подвергнуть наказанию в штрафную роту Харькова сроком на три месяца». На второй день нас перевозят в такую же загородку на Синельниково, где нашей братии прибавилось, а питание стало еще хуже. На третий день такая же загородка на ст. Лозовая, и тут мы испытали муку с питанием и водой. Кормили нас солониной, а жара августовская, жажда мучительная, в день привезут бочку воды, так давка невероятная и мгновенно вода исчезает. Наконец нас погрузили в товарный эшелон.
И вот в ожидании отправки нас на Харьков у меня родилась мысль удрать. Я сидел у двери вагона, опустив ноги, и решил, как только от двери вагона конвоир пройдет 2–3 шага до поворота назад, я моментально спускаюсь на землю и ныряю под вагон, на противоположную сторону эшелона. Так было и сделано, четко и незаметно для конвоира. Я был легко одет, груза никакого, а к тому высиделся так, что как будто я в воздухе, не иду, а лечу, вроде у меня не ноги, а крылья. Я шел целый день, не заходя ни в одно село. Что меня выручало, так это баштаны, которые никем не охранялись, я захожу, вырываю дыню, кавун, слопаю, и дальше. На одном из баштанов был курень, я в него заглянул, а там лежит старый полушубок и баклажка алюминиевая. Ну я все это и прихватил. Пусть простит меня хозяин.
1921 год. В то время в г. Новомосковске дислоцировался 263-й Красноуфимский стрелковый полк, нас одели в военное обмундирование, что меня особенно радовало. Я стал похож на настоящего солдата, тем более и должность многозначительная – писарь. Голод ощущался и в нашей армейской жизни. Паек был жесткий, приходилось прибегать к аферам. Фабриковали командировочное предписание человек на 5–10, якобы для заготовки дров от 264-го полка (находился в Павлограде), печать ставили нашего 263-го полка, но вместо «тройки» подделывали «четверку» и тут же в Новомосковске на пересыльном пункте получали по аттестату продукты сухим пайком, и так повторялось несколько раз.
Одна из моих афер чуть не стоила мне жизни. Решил на Пасху поехать домой и сфабриковал липовое удостоверение. Путь езды один – через Екатеринослав из Новомосковска поездом, а потом на пристань и пароходом в Шульговку. При посадке на пароход чекисты проверяют документы. Мой документ им показался подозрительным, и меня задерживают. Сажают под арест. В помещении полно разных лиц, были среди них и больные, очевидно и тифозные, т.к. я на второй день заболел возвратным тифом и был отправлен в военный госпиталь. В палате были одни арестованные, потому над нами был установлен надзор.
Меня выписывают, и конный охранник сопровождает прямо в тюрьму. Она называлась ДОПР (дом принудительных работ). Тюрьма была переоборудована из духовной семинарии и улица, где расположен ДОПР, называлась Семинарская. В камере я увидел жуткую картину. Люди на глазах умирают с голода, нар нет, все лежат прямо на полу. Через ночь на утро несколько трупов вынесли в морг. Паек дают 300 гр. черного хлеба, как кирпич, один раз черпак баланды в сутки и чай, и вместо сахара соль, не случайно люди не мрут, а падают. Я окончательно загоревал, зная, что если днями не последует этап, то и твой труп вынесут.
Проходят дни, уже неделя на исходе… и вдруг оклик моей фамилии: «Супрун, собирайтесь с вещами».
Военследователем на второй день освобожден и по моему желанию был определен в музыкальную команду, т.к. в хозчасть мне было отказано. Мне дали небольшую трубу в виде пионерского горна, но меня стало сильно тянуть домой. И вот мне сообщили, что приехал из Шульговки дядька Орлянский Василий волами и гарбой на сенокос. И я принял твердое решение: на волах с сеном уехать домой безо всякого разрешения. А через пару недель наш 1900 год был демобилизован и я наравне со всеми получил военный билет, где и до сих пор значится прохождение службы в 263-м Красноуфимском стрелковом полку...
Владимир СУПРУНЕНКО, фото из архива автора
Название издания Всеукраинская об- щественно-полити - ческая газета "
Комментарии:
нет комментариев